Ученик и помреж Юрия Бутусова поставил в театре им. Ленсовета свой первый самостоятельный большой спектакль. Поклонники бывшего худрука ждали этой работы с настороженной надеждой. Планка установлена высокая – не уронит ли, не разочарует? Делать выводы можно будет после хотя бы ещё одной премьеры, но начало уже многообещающее.
“Мёртвые души” – постановка-концентрат: длинные периоды поэмы сокращены до отдельных фраз и скупых сцен, бесконечное пространство гоголевской Руси сжато в герметичный прямоугольник типовой квартиры в разрезе, многофигурные характеристики персонажей кажутся спрессованными в образы не столь очевидные, но адекватные по мощности. Например, агрессивность и грубость Собакевича-Куликова ощущаются тем более остро, что сам он – подчёркнуто рафинированный и спокойный. Потенциал актеров как будто очищен от менее важного и выкручен на максимум – каждый из них делает то, что у него получается ярче всего: Перегудов ярится и пышет энергией, Ковальчук роково соблазняет, Лаура Пицхелаури красиво страдает, Новиков умиляет, учительствует и ласково журит… Всё здесь умножается, возводится в степень: вот и в XIX веке частой причиной отравлений были дохлые трупы убиенных ворон.
Пространство спектакля предельно условно: обстановка жилищ помещиков родом то ли из СССР и стран Варшавского договора, то ли из одноэтажной Америки. И выстроена она с потрясающим вкусом, хирургическим чувством меры и лёгкой “сумасшедшинкой” – получается такая смесь Уэса Андерсона и Дэвида Линча. Гоголь здесь вообще во многом с Линчем зарифмован, начиная с сюжета (примечательный молодой человек в сонном городке, в котором всё не так просто и благополучно, как кажется) и заканчивая общим впечатлением маски благопристойности, натянутой на нечто низменное и безумное. Так, милые Маниловы варят рыбок в аквариуме, их нежная любовь сочится похотью, а деликатный смех то и дело переходит в истерический хохот.
В одном из интервью Кочержевский говорил, что имел своей целью не поставить произведение из школьной программы, а пуститься вместе со зрителем в ассоциации. И в его трактовке есть ощущение незнания конечной точки – он как будто читает поэму вместе с нами. Испорченный масскультом современный читатель первым делом распознает в сюжете детектив с потенциалом триллера, может быть, даже мистического – и именно детектив ставит режиссёр. Кто такой Чичиков и что ему на самом деле нужно?
Может быть, он – сама Смерть и приходит к людям, которые не знают, что уже умерли (поэтому Коробочка молодеет, Ноздрёв разматывает портянки со страшных синюшных стоп, а Плюшкин в конце эпизода накрывается одеялом и не проявляет интереса к тому, что неизвестные люди растаскивают обстановку его жилища). Причём смерть у каждого своя, поэтому в роли Чичикова выступают Пшеничный, Перегудов, Куликов, а иногда даже мы сами.
Может, Чичиков ищет в царстве мёртвых собственную душу, а населяющие его демоны (коварная Цирцея-Коробочка, Ноздрёв со своими адскими псами) пытаются помешать. На чистилище намекает первая локация: Маниловы стоят спиной к лифту. Между сценами пространство заполняет тьма, в которой мигает лампа – как в морге из фильма ужасов. Чичиков в начале похож на мертвеца – белым лицом, осовелым морганием, паучьими движениями пальцев, – и чем ближе он к душе, которую в том числе символизирует бабочка в банке, тем больше напоминает живого человека.
Может быть, он – Орфей, спустившийся в мир мертвых за возлюбленной. Дочь губернатора кажется единственным живым персонажем, и её нежная девичья любовь к Чичикову очень трогательна. Но комичный папаша-губернатор не пускает, а возлюбленный остаётся для неё не более чем тенью.
Может быть, происходящее следует понимать как социальную метафору: меркантильный мир и бюрократический аппарат ломают человека на пути к счастью. Инертные обыватели, которые этот аппарат поддерживают и покорны ко всему, что делают с ними, всё равно что мертвецы. Впрочем, философствований и глубоких социальных обобщений в постановке исчезающе мало. Куда больше ироничной постмодернистской игры на подложке детской страшилки: в чёрном-чёрном городе крестьяне травятся сами знаете какими трупами ворон…
Избежать сравнений с учителем Кочержевскому не удалось бы в любом случае, и влияние Бутусова в его работе чувствуется – и в подходе к материалу, и во внимании к звуковому оформлению, и в подборе приемов. И он сравнений не боится, даже наоборот, играет с ленсоветовским наследием Юрия Николаевича. Например, задействует знакомые пары: Куликов – Пицхелаури (“Макбет. Кино”), Перегудов – Ковальчук (“Все мы прекрасные люди”), Новиков – Шамина (“Дядя Ваня”) – и это одновременно оммаж мастеру, привет фанатам и подключение дополнительных смысловых полей. А ещё здесь есть игра с тенями, чистые смены, льющаяся вода, но применённые так дозированно, что понимаешь: Кочержевский усвоил стиль Бутусова и преодолел его, не дав ему победить себя и заглушить собственный голос. И использовал его как трамплин к чему-то иному, чему-то своему. Овация радостно выдохнувшего зала после премьеры – тому подтверждение.
