«Я пробыл в Индианской исправительной школе для мальчиков больше трех лет, но все, что я могу сказать о ней хорошего, – это то, что там был классный газон». (Из мемуаров Чарльза Мэнсона)
Во многих современных постановках используется достаточно выигрышный ход с попыткой погрузить зрителя в атмосферу еще до его начала. В “Слепых” ПТТ это ввод зрителей цепочкой в полную темноту зала. В “Игроках” театра им. Ермоловой это предваряющий спектакль выход плавно погружающегося в роль трактирщика Дмитрия Мухамадеева. В “Девушке и революционере” Театра Практика это сидящий до начала всякого действия на сцене и задумчиво сочиняющий письмо персонаж Евгения Стычкина. Введение зрителя в процесс при этом не всегда подразумевает иммерсив и непосредственное их участие, это может быть даже просто звучащая в фойе музыка из постановки. В случае с “Сонмом” это было превращение фойе СТД “На Страстном” в бар с диджеем и танцполом.
Забегая вперёд, стоит сказать, что этот режиссёрский дебют Семена Ступина и первый моноспектакль в послужном списке брускникинца Василия Буткевича чаще ставят не на театральных площадках, а в альтернативных пространствах. Вероятнее всего, в каком-нибудь лофте в рамках биеннале метаморфоза с баром, равно как и весь спектакль, смотрелась бы несколько иначе. Здесь же создавалось впечатление, что громкая монотонная музыка в свете неоново-синих прожекторов присутствовала не столько для создания атмосферы ночного клуба, сколько для того, чтобы дать понять: через достаточное количество времени человек может привыкнуть к чему угодно.
“Сонм” – спектакль, основанный на биографии одного из самых страшных маньяков не только в США, но во всём мире, – Чарльза Майлза Мэнсона. Постановка страшная, неоднозначная, довольно удачно продуманная с точки зрения сценографии. По замыслу авторов, спектакль призван не смаковать преступления Мэнсона, но показать тот отрезок его жизни, который предшествовал его становлению убийцей. Возможно, это была попытка дать зрителю понять, что, если бы не личный выбор героя, он мог бы и не стать тем, кем стал в итоге.
Да, они не смакуют его преступления. Они просто о них не говорят. Здесь не идёт речи о слабой игре. Нарочито монотонная речь главного героя явно подаётся как начитка дневника или запись показаний в тюремном изоляторе. Интонации где-то с середины спектакля начинают отдавать истерией, и это уместно в контексте описываемого Мэнсоном травмирующего опыта (спектаклю не зря присвоен рейтинг 18+, шокирующие детали мемуаров были оставлены без изменений). Не идёт речи и о плохо продуманном сценическом пространстве, если не считать некоторого злоупотребления техническими средствами, что отчасти рассеивает внимание зрителя.
Но точно так же в “Сонме” не идёт речи и о гуманизме, о котором говорят авторы. То, что это не просто история несчастного человека со сломанной жизнью, зритель может узнать только из афиши и из преамбулы к спектаклю, когда из динамиков звучит диктофонная запись, называющая маньяка по имени. В отрыве от исторического контекста “Сонм” смотрится как поток бессмысленного, необдуманного насилия и саморазрушения, поданный в форме исповеди. Что Мэнсон сделал, почему его преступления считаются зверствами, которые зачастую невозможно даже осмыслить здоровому человеку, – ничего этого в спектакле нет, за вычетом пары минут записи голосов в самом конце. Если авторы хотели дать зрителям задуматься, что любой, имея жизненный опыт Мэнсона, мог бы стать серийным убийцей, то у них получилось.
Проблема в том, что такой взгляд на маньяка прочитывается, как попытка в некоторой степени оправдать его действия. И это – с учётом документальности исходного материала – уже действительно страшно.
