Одной из завершающих премьер сезона 2020/21 в Театре Наций стала постановка «Левши» Максима Диденко. В ней немногословный у Лескова герой говорит со сцены текстом Валерия Печейкина, роль английской стальной блохи играет прима-балерина Мариинского театра, а центральный персонаж из косого тульского Левши стал театральным монтировщиком.
Главную роль в спектакле исполняет Евгений Стычкин, уже работавший с Диденко и Печейкиным в спектакле «Норма» . Мы поговорили с Евгением и о премьере, и о монологах «хорошего человека», и о русской народной мрачной сказочности.
Это не первый проект Максима Диденко, в котором вы участвуете. Есть ли у работы с одним и тем же режиссёром какой-то общий знаменатель?
И да, и нет. Конечно, это тот же самый человек, и определенный инструментарий, которым он пользуется, остается неизменным. С другой стороны, это до такой степени разные произведения, что у каждого существует своя специфика.
Кстати, думаю, что Максим при его кажущейся легкости, – по крайней мере, мне кажущейся легкости, не знаю, все ли его воспринимают таким, – очень глубокий человек. У меня вообще впечатление, что он частично ребенок. Кажется, что он смеется, что-то шутит, что-то рассказывает, но при этом он явно на каком-то глубинном уровне свой спектакль, свое детище выстраивает. И он иногда говорит какие-то совершенно прекрасные слова о мистериях, о религии, об обрядовости, ну и так далее. Это, конечно, совсем иначе направляет всю нашу работу, и нас в том числе.
Тебе кажется, что ты уже вроде всё делаешь, и у тебя все более-менее получается, и с точки зрения профессии действительно вроде все уже как-то произошло, все уже работает, все получается… И вдруг в разговоре он тебе забрасывает какую-то идею того, что происходит с твоим персонажем совсем на другом уровне. И тебе не дотянуться до этого, используя привычные инструменты, твой отработанный профессиональный сценический набор. Он не работает. И тогда ты пытаешься довериться, пытаешься пуститься в это путешествие с этим новым посылом; а уж во что он вырастет и вырастет ли – это уже другой вопрос.
Диденко упоминал, что каждый участник спектакля привносит свой вклад, свое видение. Чьим детищем можно считать Левшу в итоге?
Ну, ребенок общий. И если в «Норме» мы больше говорили про какие-то пластические вещи, то здесь мы говорили про логику текста. Он очень здорово Печейкиным подстроен, он все время имеет какую-то корреляцию, какие-то мостики от одного произведения к другому. Но тем не менее это не текст Левши и даже не текст про Левшу. Это какие-то размышления, переживания некоего придуманного нами «хорошего человека».
К слову о тексте: в привычном смысле он в спектакле есть только у Левши. Что на ваш вкус сложнее: быть единственным персонажем, у которого есть текст, или фокусироваться на пластике?
На самом деле, в «Норме» ведь тоже совершенно убойный сорокинский текст, и его очень много. Но если «Норма» требовала от меня каких-то совершенно до того не востребованных (да и не открытых!) высот пластического искусства, то в «Левше» чего-то экстраординарно тяжелого не было. Но при этом в «Левше» у меня есть дуэт с примой-балериной, звездой мирового масштаба Дианой Вишнёвой. Мы стоим на вершине огромной горы, и я так и сяк кручу, верчу и поднимаю Диану – так что, можно сказать, в моих руках будущее русского балета. Это, конечно, накладывает определенные обязательства и ответственность.
Кстати, про гору… земли русской. Она ведь не бывает полностью одинаковой в двух разных спектаклях?
Она заново покрывается специальными материалами, которые собственно и делают ее горой, а не железной конструкцией: рельеф по большому счёту не меняется. Но, так как это ткань, она по-разному каждый раз ложится. Это приводит к тому, что иногда ты наступаешь туда, где тебе хотелось бы, чтобы было что-то твердое, а там нет ничего. И нога у тебя куда-то улетает. С этим есть, конечно, определенная опасность.
Сложно ли было переносить спектакль из репетиционного зала на сцену?
Мы были уже фактически готовы: все придумали, все сделали. А потом перешли в малый зал Театра Наций из репетиционного. Там нам поставили треть нашей горы, и мы практически полностью переделали спектакль.
Потом мы вышли на большую сцену, где нам поставили гору целиком… и мы полностью переделали спектакль ЕЩЕ РАЗ. Причём и с точки зрения наших передвижений, решений сцен, пластических композиций и так далее, и по тексту. Как-то пере-придумали все.
Интересно, что по тексту Лескова история Левши – это история простого человека, чей талант не в должной мере ценят на родине. И визуально в спектакле два мира: светлый и упорядоченный английский и русская тёмная хтонь. Получилось ли показать парадокс Левши и то, что отношение родины к нему не влияет на его отношение к родине?
Да, его отношение остаётся неизменным. Там только английский не так чтобы упорядоченный. Он… карикатурно яркий, вывороченный наизнанку, зашкаливающе модный и извращенный. А русский мир – действительно такая… хаотическая тёмная субстанция.
Там вообще много про судьбу русского человека и про то, что эта вот гора – она рождает этих талантливых людей, и она же их пожирает. И мы стараемся, чтобы это было ни хорошо, ни плохо; ни памфлетом, ни политическим заявлением. Это просто размышление о том, как устроена русская земля, русский человек, их отношения между собой.
Знаете, у меня есть несколько спектаклей, которые всегда всем нравятся. Они неплохие. Они хорошие. Но их в моем репертуаре становится все меньше. Хочется какой-то остроты диалогов с публикой, со зрителем, чтобы был кто-то, кто выходит после спектаклей в состоянии восторга. Или, наоборот, возмущаясь. Мне кажется, что это важно. Так и здесь. Есть люди, которым я доверяю и к чьему мнению я прислушиваюсь, которые довольно резко сказали: «Мы были в полном восторге две трети спектакля, а в самом конце мы были в бешенстве. Почему вы показываете Англию так однобоко, так намеренно извращенно, постоянным каким-то ЛГБТ-парадом?» Они увидели в этом какую-то позицию. Позиции нет.
Одни спрашивают: как же так? Имеем ли мы, как создатели, в виду всё то, что произносит Левша? Почему у нас главный герой, «хороший человек», говорит какие-то нетолерантные, недальнозоркие, заскорузло-русские вещи? Другие, наоборот, в полном бешенстве: как так, почему вы показали Россию какой-то горой грязной черной земли?.. В общем, это весело, потому что тут ни того нет, ни другого. Мы не пытались ни обидеть, ни даже высмеять. Мы иронизируем: над собой, над тем, что мы русские и какие мы русские, над Европой… Собственно, вот и все.
Здорово, что это вызывает такие полярные реакции. Но, с другой стороны, декорации Марии Трегубовой так невероятны, а Диана Вишнёва и Ксения Швецова, которая играет ту же роль в другом составе, так невыносимо прекрасны, что в итоге и те, и другие примиряются с происходящим. Красота всех приводит к одному знаменателю.
Лесков писал о Левше в конце XIX века. Но, тем не менее, полное название его произведения не современно своему историческому периоду. Это не повесть, не новелла, а именно «Сказ о тульском косом Левше и стальной блохе». Сам жанр сказа ведь тоже… обязывает. Получилось ли передать эту сказoчность?
Мне кажется, что да. Вообще, мне кажется, что-то подобное произошло и с «Нормой». Диденко не пытается иллюстрировать произведение, которое он берет. Он создает современное произведение, которое здесь и сейчас должно вызвать в театральном зрителе ассоциации и переживания, похожие на те, которые в момент написания литературное произведение было призвано вызвать в читателях. И поэтому люди, которые придут на «Левшу» и будут искать там Лескова напрямую, ориентируясь на кино или мультипликацию, которую мы все с детства помним, – они его не найдут. Люди же, которые придут с открытым забралом и сердцем, найдут как раз очень много Лескова чисто в эстетическом смысле, с его русофильством, сказочностью, иронией, такими… слоёными пирогами смыслов.
Диденко в «Конармии» сделал практически то же самое. Там же не буквальный текст Бабеля, а, скорее, эстетика.
Конечно. Мне кажется, это то, в чем Максим силен, в чем его сильная сторона. И бессмысленно от него ждать и требовать другого. Поэтому тому, кто ждет понятной конструкции драматического спектакля, лучше сходить в другой театр.
