На сцене петербургского театра “Приют комедианта” прошла премьера спектакля Константина Богомолова “Преступление и наказание” по роману Ф.М. Достоевского, оставившая зрителей в недоумении.
Константина Богомолова по праву можно назвать одной из самых примечательных фигур современного российского театра – его свобода от моральных норм, которую он не боится переносить на сцену, и умение выводить зрителей из зоны комфорта давно стали притчей во языцех. Творчество Богомолова вызывает крайне широкий спектр эмоций, но равнодушным не оставляет никого.
Это не первая постановка Богомолова по Достоевскому – в 2013 году он поставил в МХТ имени Чехова “Карамазовых”, изобразив в уездном Скотопригоньевске порочное извращённое общество без надежды на спасение, а в 2016 году на сцене Ленкома появился спектакль “Князь” по роману “Идиот”, который вскоре сняли с показа из-за “недостаточной посещаемости” – как и прочие постановки, эта оказалась не для широкой публики. К “Преступлению и наказанию” Богомолов обращался в 2016 году, когда представил на сцене театра “Сторки” в Модене весьма своеобразную интерпретацию романа, схожую по задумке со стилистикой “Криминального чтива”. Раскольниковы в “тарантиновском” спектакле предстали темнокожими мигрантами, Порфирий Петрович испытывал к Родиону влечение отнюдь не профессионального характера, а старуха-процентщица была возрастной извращенкой. Когда только зашёл разговор о постановке “Преступления и наказания” в Петербурге, Богомолов заявил, что собирается “продолжить разработку романа в тарантиновском ключе”, чем заранее настроил на развитие итальянской истории, бросающей вызов всему, начиная с трепетного отношения к русской классике и заканчивая ханжеством публики. Однако на этот раз зрителей ждал сюрприз – как бы иронично ни звучала эта фраза применительно к Богомолову.
Сама сцена здесь похожа на нечто среднее между бетонным двором тюрьмы и пустым подвалом-баром со стойками и небольшими подмостками. Всё оформление – две двери да полоски неонового света, символизирующие смену места действия: мигающий красный – бар, холодный синий – отделение полиции, розовый – комната Сони. В этой пустой коробке и взаимодействуют персонажи, выстраивая схему спектакля долгими монотонными диалогами. Их общение столь приглушённо в эмоциональном плане, что они кажутся полуживыми, скованными безвыходной повседневностью. Если здесь что и осталось от Тарантино – это многословные диалоги, да и те скорее напоминают о фильмах Дэвида Линча.
Постановка начисто лишена динамики и превозносит условность в абсолют: эти люди в повседневных неброских костюмах – условно герои Достоевского, “Белый шиповник” – условно романтическая тема. Живые люди здесь словно куклы, которыми играются дети: ставят напротив, когда разговор, прислоняют друг к другу – любовь, укладывают на пол в нелепой позе – смерть. Даже убийство здесь условно – оно не просто остаётся за кадром, а вовсе не фигурирует отдельно от обсуждения, так что непонятно, действительно ли виновен Раскольников. Глядя на Родиона Дмитрия Лысенкова, трудно представить, что этот ироничный теоретик способен подтвердить теорию практикой, а если и способен – погубит его точно не чувство вины, скорее уж раздражение и горькое разочарование в окружающем мире. Да и мотив тут совершенно неясен – зачем убил, что кому доказывал? Он и в своей теории-то не уверен и размышляет не как фанатик, а как праздный философ, не удосуживающийся даже довести мысль до конца. Он берёт на себя вину с какой-то бравадой, забавляясь шумихой вокруг убийства, словно признание – всего лишь новый этап его личного социального эксперимента.
Распределение ролей наводит на мысль о психологическом возрасте героев. Играющая Пульхерию Алёна Кучкова – юная, нерешительно лопочущая девушка, демонстрирующая крайнюю степень инфантилизма. Призванная из БДТ Марина Игнатова играет Сонечку и делает это великолепно – даже в поставленных условиях отстранения от текста и эмоций она умудряется создать совершенно подкупающий образ доброй потрёпанной души, которой пришлось слишком рано повзрослеть. Сцена, когда она выходит в не подходящей по размеру кофточке и говорит “Я – Соня Мармеладова”, могла бы быть смешной – Игнатова в матери годится Мармеладову в исполнении Ильи Деля – но в зале почему-то никто не смеётся.
Сам Мармеладов – тридцатилетний хлыщ, денди в идеальном смокинге, и жалость к себе в нём заменена самолюбованием, он упивается падением, словно представитель нового декаданса. Порфирия Петровича играет Александр Новиков. Игра на образе понятна, его Порфирий Петрович – усталый мент в форме, прячущий за своей дурашливостью остроту ума. Он близок к книжному следователю, однако, в отличие от вкрадчивого Порфирия Петровича, сыгранного Андреем Паниным в сериале 2007-ого года, и пугающего Смоктуновского в фильме 1969 года, этот Порфирий комичен, нелеп и вызывает в зале смех наигранной непосредственностью. Здесь нет никакой напряжённой дуэли умов – до последнего кажется, что Порфирий Петрович сильно переоценен Раскольниковым.
Мария Зимина в роли Дуни молода, красива и расчётлива – здесь и речи не идёт о жертвовании собой ради Родиона, она выходит замуж за преуспевающего Лужина исключительно для себя. Сам Лужин за весь спектакль не говорит ни слова, но этого и не требуется – актёру Александринского театра Алексею Ингелевичу, карлику, достаточно лишь появиться на сцене с самоуверенным выражением лица, чтобы создать говорящий образ. Похожий на пастора Свидригайлов в исполнении Валерия Дегтяря мягок, изыскан, удивительно честен в своей низости и, в отличие от Мармеладова, не любуется собой. Он действительно одержим Дуней, и тем больнее, что Дуня, пожалуй, и приняла бы его любовь, ведь и любви-то в своей жизни не видела, и тянется она к Свидригайлову, инициируя едва ли не единственный тактильный контакт за весь спектакль, но, бросив без тени иронии “но я другому отдана и буду век ему верна”, уходит от опустошённого Свидригайлова к Лужину, предпочтя деньги. Весьма современный сюжет. По словам Богомолова, “если ты делаешь театр, ты не можешь не говорить о сегодняшнем дне”, и в данном случае герои получились слишком актуальные и, как следствие, совершенно неотличимые от зрителей.
Перед показом “Карамазовых” Богомолов объявил, что от него потребовали сокращений, на которые он пойти не может, и что премьера и вовсе отменяется. Конфликт тогда урегулировали, показали спектакль без правок, что повлекло за собой новые негативные высказывания в адрес режиссёра и даже целенаправленные акции протеста. После “Преступления и наказания” же создаётся впечатление, что в насмешку над собой и общественностью Богомолов изобразил спектакль, изначально подвергшийся цензуре. Ни негативных высказываний, ни знаков протеста после него не будет – для них нет абсолютно никаких предпосылок. Совершенно непонятно, за что спектаклю дали рейтинг 18+ – он клинически чист, никакого присущего Богомолову макабрического карнавала. Вот так выглядит самовыражение, из которого вырезали всё, что вызывало споры, против чего бунтовали блюстители морали, любители классики и приверженцы идеи искусства как носителя света.
Получилось так, как и получается после жёсткой цензуры, – скучно. В спектакле нет ни нагнетания атмосферы, ни напряжения, спрятанного за монотонным действием. И те, кто шёл на Паланика от русского театра, и те, кому было важно глубокое переосмысление Достоевского, получили блёклую выжимку из школьной программы. Несмотря на актёрскую игру, внутренней драмы за глухими диалогами и пустыми взглядами не чувствуется, и если на что эта постановка и может подтолкнуть – так это на размышления о самом романе, который от каждого чтения поворачивается новыми гранями.
В отличие от “Князя”, оставляющего зрителя один на один с увиденным, здесь всё-таки выходят на поклоны, но с мрачными усталыми лицами и всего один раз – кланяются, потому что так положено. На выходе из зала одна из зрительниц осторожно интересуется у другой, точно ли это “тот самый Богомолов”. Невольно возникает мысль о “переосмыслении”, которое стало возможным только в эпоху пост-иронии – может быть, “преступлением” в данном случае является постановка подобного стерильного и отрицающего саму идею самовыражения спектакля, а “наказанием” – тихое недоумение и отчаянные поиски подтекста у искушенной театральной публики, за сутки расхватавшей билеты на новый спектакль именитого режиссёра?
