В эти выходные на сцену Гоголь-центра в очередной раз выйдет группа обнаженных перформеров, чтобы продемонстрировать красоту и свободу своего тела. Спустя три года после премьеры на спектакль «Машина Мюллер» до сих пор сложно купить билеты, при этом для многих так и остается загадкой, кто же такие перформеры. Мы поговорили с актрисой Юлией Юдиной, которая рассказала нам, что значит быть перформером, и чем он отличается от обычного артиста.
Вы закончили Щепкинское училище, которое готовит актеров для Малого театра. Но после выпуска решили пойти другим путем.
Я тогда даже не могла рассчитывать, что со своим постмодернистским мышлением поступлю в самый академичный вуз. Тем не менее я успешно отучилась в мастерской профессора Сафронова Владимира Алексеевича. Хотя все время обучения мои этюды и творческие задания кардинально отличались от того, что ожидалось педагогами (смеется). Но у нас формировался самостоятельный вкус к театру и искусству в целом. В этом я вижу большую заслугу «щепкинского» воспитания. При этом в Электротеатр я попала случайно – пришла на репетицию спектакля “Золотой Осел” и поняла, что о таком театре я мечтала. Тогда я сказала себе, что, несмотря ни на что, буду там работать. Ходила смотреть спектакли и представляла свое участие в них. Почти намедитировала (смеется).
“На бойком месте”, ВТУ ( институт) им. Щепкина
Почему вы стали заниматься пластическим театром?
Я танцую с пяти лет. Сначала это был классический балет, после – спортивные бальные танцы, контемпораридэнс, поэтому подготовка у меня была. Сейчас весь театр синтетический, и я с трудом могу назвать спектакль, который бы не прибегал к пластическому выражению. Возможно, если только новая драма в классическом ее проявлении. А в нашем теле столько невысказанных эмоций, любви, красоты – этим хочется делиться.
Сейчас многие актёры называют себя ещё и перформерами. В чем отличие от обычного артиста?
Интересно, что на английском языке все актеры называются перформерами, а спектакли – performances и shows, редко когда встретишь слово «спектакль». Это специфическая форма искусства, которая существует по определенным законам. Чтобы не уйти в исторический экскурс, скажу, что в перформансе все равны. У каждого участника одни и те же или схожие задачи.
При этом именно быть перформером нигде не учат, а это совершенно другое существование на сцене.
Правильно, потому что это как подвид в искусстве. Задачи перед перформерами стоят такие же, как и в обычном спектакле: иногда узко концентрированные, но главное – не добавлять и не улучшать замысел (смеется). Важно выполнять поставленную задачу и не пытаться солировать без надобности, иначе весь рисунок нарушится. Кастинг в перформанс очень специфический, все как будто объединены чем-то общим, а чем – это зависит от замысла режиссера.
Были ли какие-то особенности на кастинге в спектакль “Машина Мюллер” Гоголь-центра, где вы участвовали?
Кастинг проводил Евгений Кулагин. Всем давали задания, проверяли, как артисты двигаются, при этом смотрели не на сам танец, а именно на физическое существование артиста. И есть ли, например, чувство времени. Могли поставить барочную музыку и попросить изобразить из себя скульптуру. Наверное, это задание на самовыражение, можешь ли ты управлять своим телом. Предлагалось выполнять групповые упражнения. Самое эффектное и визуально мощное в таких сценах – это простота и четкость задачи, например, когда все стоят в линию или лежат и одновременно переворачиваются. Но после участия в «Черном Русском» мне посчастливилось попасть в спектакль без кастинга. С одной стороны, мне повезло, с другой – меня никто не знал, и я работала на 1000 %, доказывая, что нахожусь здесь не за красивые глаза.
Репетиция “Машины Мюллер”, фото Ира Полярная
Сложно входить в уже сыгранный коллектив?
Состав модифицировался в процессе, до премьеры дошли не все и добавились новые герои, в том числе и я. Мне удалось ввестись за две репетиции, посмотрела видео, выучила партитуру и рисунок. Это был такой адреналин, непередаваемые ощущения, но я так сильно чувствовала поддержку ребят, что это еще больше дало мне ощущение счастья! Евгений Кулагин был со мной на репетициях, Кирилл Серебренников из-за занятости не мог присутствовать. Но перед спектаклем он меня обнял и сказал: «Ты сильная. Я рад, что ты в команде».
Спектакль идет уже давно, сколько времени вам теперь нужно для совместных репетиций?
Сейчас мы встречаемся за один-два дня до спектакля, обязательно разминаемся, смотрим, вспоминаем, какие-то мизансцены можем поменять. Спектакль травмоопасный: после сцены «Молитва», где идёт монолог Александра Горчилина, нам помреж за кулисами уже подает ватку с нашатырем, потому что были случаи полуобмороков.
Репетиция спектакля “Орфические игры”, Электротеатр
Что испытывает актер, находясь обнаженным на сцене?
Это непередаваемые ощущения, ни с чем не сравнимые. Изначально ведь спектакль планировали выпустить в другом театре, но не получилось, тогда его перенесли в Гоголь-центр. И тут стало понятно, что артисты будут точно обнаженные. При этом у меня с “Машиной Мюллер” произошла эволюция сознания. Если пару лет назад я даже осуждала нагое тело и думала, что нечем больше взять, то после того, как попала в Машину, почувствовала общий ритм, атмосферу и вышла на зрителя, я поняла, приняла свою красоту, силу и беззащитность. Зритель оценивает фактуру первые минут 10-15, дальше даже красивые обнаженные тела приедаются, и уже не воспринимаешь отдельных персон, – все превращается в общую массу людей. Каждый раз мой выход на сцену был с новой ролью, то есть эмоциональными точками были разные сцены. Это очень важный спектакль в моей карьере, он меня многому научил. До сих пор я люблю прийти на сцену после спектакля, когда она еще заряжена.
Читайте также: “Перформанс – это когда все голые, да?”
Для вас есть табу – то, что вы никогда в спектакле делать не будете?
Наверное, лицемерить и оскорблять. Задачи искусства разные, иногда можно и задеть зрителя за живое, все-таки сверхзадача – тянуть свою аудиторию к высокому, пусть и разными путями. Я люблю провокации, но проходиться по чувствам людей с другими взглядами не буду. В Лос-Анджелесе прошла кастинг в одну адаптированную новогоднюю пьесу, но то, что мне предлагали сделать, было очень пошло и бессмысленно, я такое не могу выносить. Для меня табу – это, скорее, плохая режиссура и организация, чем какие-то темы.
“Черный русский”
Вы принимали участие в иммерсивном проекте “Черный русский”, который стал событием для Москвы. Как вас готовили к работе со зрителями?
Эта был феномен! У меня до сих пор самые теплые впечатления от работы в этом проекте. Никто не понимал, наверное, кроме продюсеров, чего ожидать, потому что они создали проект под впечатлением от увиденного на Нью-Йоркском шоу SleepNoMore. Кстати, к нам приезжали ребята из этого проекта, проводили мастер-класс, к тому моменту мы уже сами могли кого угодно всему научить. Сначала мы репетировали общие сцены, песни, потом потихоньку соединялось все, и выстраивали партитуру каждого персонажа. Зритель проходил буквально в нескольких сантиметрах от нас, и невозможно было переигрывать, мы научились работать филигранно и ярко. Особняк, дом Спиридонова, где проходил спектакль, – с одной стороны, идеальное место для нашего “Черного русского”, с другой стороны, технические службы проделали колоссальную работу для того, чтобы дом жил везде и всегда. Однажды от перенапряжения электричества вырубился свет на всем первом этаже. По наставлению Максима Диденко (режиссер “Черного русского. – Прим. Ред.), все должно быть использовано во благо спектакля. Тогда мы взяли свечи и раздали их всем участникам и службам, что придало в итоге особый колорит. Удивительно, но это как раз было время святок. Все артисты были сотворцами спектакля и привносили свои идеи. Что подходило, а что не работало – выяснялось в процессе проб и репетиций…
“Все так”, Электротеатр. Юлия крайняя справа
В Электротеатре вы тоже работали в нестандартных пространствах, например, в спектакле “Кто там”, который идет в гардеробе на -1 этаже.
Было такое понятие – “режиссура сцены”, – когда пьеса кроится и создается новая. Текст нашего пластического спектакля также рождался из совершенно внезапных движений, звуков, теней и отражений. Сначала была импровизация, из чего начинала вырисовываться хореография. Потом было принято решение использовать нестандартное пространство. “Все так” – спектакль о простых вещах, но иногда они становятся самыми важными. Я обожаю наблюдать, как у зрителя меняется выражение лица и отношение с ходом спектакля. Когда мы первый раз увидели пространство, – а это гардероб с вешалками, зеркала и лестницы, – пришло еще полспектакля. Потому что невозможно было не использовать такой прекрасный реквизит. Когда появился свет и музыка, то мы стали маленькой планетой со своими узнаваемым смешными и грустными ситуациями. Нашей целью было ни в коем случае не играть эти ситуации, а выполнять свои физические задачи, слышать и дышать со всеми. Думаю, от этого у зрителя и появлялись ассоциации.
