В первой части статьи искусствовед и музеолог Андрей Боровский рассказал о том, что представляет собой русский стиль и как мы его потеряли. Во второй части мы продолжим разговор-исследование с Андреем и узнаем, что же теперь делать с трупом и в чём величие Малевича?
Сейчас идет процесс поиска русского или по-новому звучащего русского стиля, осовремененного.
И он неубедителен. Потому что это действительно желание сделать искусственное дыхание… Это манипуляции с трупом или попытка отпустить на волю чучело волка из краеведческого музея.
То есть нет будущего, например, у хохломы?
Есть – её будущее в прошлом. Хохлома должна стать хохломой. Вот в чем фишка или, если хотите, концептуальная оригинальность хохломы? При нехватке материалов крестьяне испытывают дефицит даже в глиняной посуде. Но из дерева они умеют делать всё, и в древесине в поволжских лесах нехватки нет. В вынужденной критической ситуации начинают делать посуду деревянную, но эта посуда недостаточно практична – нужно технологическое решение. Её пытаются пропитывать маслом, олифить, чтобы она служила дольше, чтобы её можно было мыть, чтобы из нее можно было есть. Жизнь диктует техническое задание – создать посуду из дерева, но с новыми качествами.
Автор Наталия Костомарова с Андреем Боровским в ресторане «Горыныч»
И технология, из которой появилось то, что мы сегодня называем хохломой, родилась очень давно, намного раньше росписи – в 17 веке. Это попытки металлизировать оловом деревянные формы – для прочности, долговечности в первую очередь, а не для красоты. Так сделаны ковши и братины, которые сохранились в музеях. А потом в Нижегородскую губернию устремляются старообрядцы, они приносят с собой иконописные секреты – хохломскую роспись нельзя было придумать на пустом месте. Хохлома – это технология. Это обработка деревянной основы олифой, грунтовка глиной, металлизация оловянной пудрой, а потом это серебристое покрытие закрепляется натуральными лаками в несколько слоев и запекается в печке – и от этого становится не просто золотым, а прочным и долговечным. И получается посуда, в которую можно наливать воду, которая выдерживает высокую температуру – в старой кустарной хохломе даже запаривали каши в русской печи!
Уникальность хохломы именно в этом технологическом секрете, лучше которого нет, а не в красивых завитках. Роспись была лишь одним, не самым важным шагом в процессе создания хохломской посуды, которая стремительно завоевала рынок сбыта по всей России. Мало кто знает, что само слово «хохлома» стало нарицательным обозначением промысла не по месту создания, а по центру сбыта – в Хохломе торговали, а производили посуду в семи сёлах вокруг.
Будет очень красиво, когда они уберут всю свою роспись и оставят только эту металлизацию.
Видимо, так и надо сделать, чтобы вернуться к пониманию хохломы. А она такой и была. Если посмотреть вещи конца 19 века, то современный россиянин их как хохлому даже не опознает. Была минималистичная роспись: одно уверенное движение кистью, от центра – ровная спираль, несколько точек, несколько завитков, только лишь два цвета – черный и красный.
И хохлома в таком виде существовала до 30-х годов, ее делали не на заводе, а в каждом доме.
А потом время поменялось – в городе уже никому не нужна деревянная посуда. Деревянные ложки еще нужны, они остаются. Но постепенно становятся неким сувениром, теряют функцию. Другими словами, хохлома как кустарный промысел умирает в 30-е годы – он переходит в заводы. Художники, чтобы выжить, должны делать что-то другое. И поэтому из самых простых линий, спиралей, веточек и так далее появилось стремление привнести в хохлому больше декоративности. Что может стать образцом для росписи лаковой посуды? Конечно же, китайские лаковые изделия. Смешно, но хохломская роспись с начала ХХ века – это отчасти подражание Китаю. Как и гжель, но с ней ещё интереснее: это вынужденное подражание голландцам, которые подражали китайцам. Китайский фарфор, расписанный кобальтом, стал в своё время мировым трендом, которому подражали всюду. Поскольку Пётр I познакомился с ним в Голландии, то в Гжели поначалу копировали голландские вещи – делали реплики реплик. Это факт забавный, но исторически понятный. А нелепый факт – половину подделок под гжель сейчас делают в Китае, те самые сувенирные фигурки зверей, «символы года» – самые бесполезные и никчёмные поделки; купить в декабре – подарить и забыть. Они не имеют к гжели ни малейшего отношения.
Получилось, что спасли художественное направление, но появилась чашка, из которой не пьют, и ложка, которой не едят.
Да, вещь ради вещи, красота ради красоты. И это есть в каждом народном промысле. Кружево для чего? Чтобы украсить одежду. Но мы сделаем большое кружевное покрывало с портретом Ленина и Сталина. Мы понимаем, что им никто не будет пользоваться, мы создаем предмет на удивление, для книги рекордов. Шедевр, но мертворожденный и бесполезный. И каждый мастер в новой советской индустрии народных промыслов был вынужден создавать бесполезные шедевры, предназначенные для музея, подарков партийной номенклатуре или иностранным гостям.
Ну не может быть всё так безнадёжно, присутствует же функция!
Осталась очень маленькая ниша вещей, где хохлома функциональна, где вещами можно пользоваться, они живут. Наборы для меда, например, потому что бабушка рассказывала: «Мед нельзя хранить в металле, лучше всего в хохломе, тогда мед сохраняет свои свойства». Это то, что люди покупают, потому что используют. А все остальное – декоративные вещи, искусство ради искусства. Появляются большие ладьи, лебеди, из которых никто никогда не будет есть – они не созданы для этого. Это декоративный мертворожденный антидизайн.
Источник: ruteria.com
Куда дальше-то развиваться?
Сделать новый русский стиль. Была же неоготика, теперь должен быть неорусский стиль. Научиться правильно цитировать, потому что создать что-то новое вообще невозможно. Мы должны понимать: у нас есть такие технологии, и мы сейчас к ним обратимся, сделаем постмодернистскую цитату – а в постмодерне всё является цитатой цитаты. Я посмотрю на то, какие сейчас есть материалы, что мне может дать бетон, например. Я посмотрю на то, что такое сегодняшний современный человек – ему нужна розетка и Wi-Fi. И я возьму отовсюду какое-то решение и создам пазл из цитат, он будет абсолютно оригинальным.
Использовать мотивы хохломы и гжели где угодно – это не дизайн. Потому что хохлома – не принт, не может быть хохломы на самоваре или мотоциклетном шлеме. Хохлома – это деревянная посуда, дизайн которой обусловлен сущностью вещи и технологией. Не может быть гжели на платье, это не паттерн, потому что гжель – это фарфор. Псевдодизайнерские игры с народными промыслами убивают их еще больше. Елецкое кружево на носках – это не дизайн, а нелепость, обесценивание драгоценности. Гуслицкая роспись на обуви – кощунство, это профанация сакрального искусства украшения церковных рукописных книг. Я называю не абстрактные примеры – это «дизайнерские эксперименты» недавнего времени, которыми авторы искренне гордятся, а чиновники отрасли подают в отчетах как инновации. Я считаю, что эту тему в своё время навсегда красиво закрыл Денис Симачёв – профессионально, иронично, на грани кича он прошёлся по всем визуальным стереотипам «русскости» – от гжели, хохломы и павлопосадских платков до олимпиек и мультяшных героев. Всё, не трогайте больше – Денис всё сделал, это уже классика, прекратите портить павлопосадские платки и придумывать хохломские сарафаны!
Значит, новый материал, функция, адекватная современности, и цитата. Как сделать так, чтобы было понятно, что она из России?
Зачем? Сделайте просто хорошую вещь, чтобы ее все хотели, говорили «это российский дизайн, это круто!». Пусть говорят о конкретном дизайнере. Зачем нам нужно, чтобы это узнавалось как русское? Пусть сначала узнаётся как качественное.
Национальная идентичность?
Тоже – зачем? Мы сами себя должны узнавать.
Транслировать во внешний мир?
Зачем транслировать, если мы в себе это ещё не нашли? Сейчас русский стиль нужен не на экспорт, а для нас самих: чтобы мы находились в общей идентичности. И вот это опять о том, что каждый из нас понимает под термином «русский стиль». Кто-то воспринимает как русский авангард. Авангард – это гениально, и в нём очень много взято из народного русского искусства – Малевич и Кандинский, их основные прототипы – это крестьянское и церковное искусство.
Как же они дошли до таких простых форм?
Через народное искусство. Они смотрели, что главное, и выкидывали остальное. Откуда это стремление к цветовому ряду у Малевича? Из русского костюма. Откуда звучащие краски Кандинского? Из иконы.
Белое, красное, черное.
Да. Это три главных цвета в русской национальной культуре, в костюме – где угодно. Три цвета, которые всегда что-то значат.
Казимир Малевич находит форму передачи объема и движения яркими цветами, а потом он сокращает свою палитру. Он как раз работает, выкидывая лишнее. Вспомните серии с крестьянами – яркие. Из этого рождается драматизм. Из конструктивистских композиций рождается его концепция супремы. Супрема, элементарные частицы – как атомы, дальше некуда раскладывать. Формула супремы Малевича – это квадрат, круг, линия, черный, белый, красный. Всё остальное можно сделать из этих частиц. Я могу нарисовать движение, используя три фигуры. Я могу передать настроение тремя цветами. Дочерпать до дна колодца и найти этот ключик, на котором создать новый стиль, – это Малевич. То, что сделал Малевич, – крутейшие вещи, на которых живет весь дизайн 20 века. Это мы его открыли позже, с большим опозданием. Постмодернизм британских дизайнеров в 70-е, итальянская дизайн-группа «Мемфис» в 80-е – это Малевич, Лисицкий, идеи русского авангарда.
Видимо, это последний раз, когда мы влияли на них, а не они на нас.
Да, но мы это видим, опять же, в ксерокопии. Для нас современный дизайн – работа всей Европы на протяжении 70 лет на материале Малевича, тогда как мы просто не обращали на это внимания. А теперь мы говорим: «Ммм, итальянский дизайн, стиль «Мемфис»…».
И зачастую мы не понимаем, что это сделал Малевич.
