Неисцелим и страшен гнев встаёт,
Когда вражда людей сшибает близких.
«Медея», Еврипид
На сцене театра им. М.Н.Ермоловой в рамках «ПРОЕКТА [1,5]» появилась, наверное, одна из самых сильных постановок прошлого московского театрального сезона – «Медея» Еврипида в прочтении греческого режиссера Василиоса Самуркаса. Появилась – и почти сразу вошла в постоянный репертуар.
Суть «ПРОЕКТА [1,5]» в том, что на откуп молодым режиссёрам отдаётся основая сцена театра для реализации новой постановки. Бюджет – 1,5 млн рублей, хронометраж – 1,5 часа, время на подготовку – 1,5 месяца, самый дорогой билет – 1500.
Пьеса пересказывает миф о Медее, которая некогда ради любви аргонавта Ясона, не задумываясь, предала собственную семью. Медея бежала с Ясоном в Грецию и стала матерью его сыновей. Теперь же он вознамерился жениться на дочери царя Креонта в чуждом, нелюбимом Медеей Коринфе. Она в своем разъедающем желании причинить ему боль доходит до черты, за которой не остаётся ничего человеческого. Только месть, достойная царевны, дочери океаниды, внучки бога Гелиоса, могущественной волшебницы и бесконечно несчастной женщины.
По словам режиссёра, главной задачей при постановке было исследование темы предательства без осуждения, но с пониманием. Его вопрос: «Насколько легко мстить и насколько тяжело простить?» кажется одновременно простым и бесконечно сложным, когда вы оказываетесь лицом к лицу с обезумевшей от горя Медеей.
В этом спектакле гармонично сплетаются форма и содержание. Это очень точное попадание в неуловимую, хрупкую точку равновесия между пафосной «божественной» фабулой и личной трагедией, между древнегреческим текстом и современным восприятием отношений. Цари, и царицы, герои и полубоги, – каждый из них оказался наедине со своим бесконечным, невыносимым горем, от которого невозможно ни сбежать, ни спрятаться.
Спектакль настолько красив, что затягивает в себя, переворачивает и перетряхивает систему координат. Его красота одета в чёрное, убрана золотом и ходит по крови. По словам художницы Юлианы Лайковой, изначально концепция была чёрно-красной, однако «если золото приходит, себя уже не остановить». Тяжёлые блюда-зеркала запускают свет софитов в зал, превращая зрителя из свидетеля в соучастника. Позолоченные пальцы, хруст скомканного свитка, отблески от красных очков цирюльника – множество мелких деталей, из которых сплетается предчувствие беды, зловещее и прекрасное, как огромное про́клятое чёрное солнце в финале.
У Медеи бесконечное, неподъёмное платье, которое приковывает её к сцене, даря освобождение только через очищение грехом. У цирюльника вызолочена половина лица, которую чернит токсичный пепел. У Ясона двусторонний чёрный с золотом плащ, у его невесты – ядовитые тёмные губы. Красный свет безумия Медеи, сопровождающие Ясона золотые молнии – всё здесь играет на руку символизму трагедии, а в чём символизм не закладывался – то охотно додумывает зрительский мозг, щедро окуренный то ли дымом, то ли фимиамом. Написанное под вдохновением от традиционных и современных греческих композиций, исполненное на национальных инструментах музыкальное сопровождение с головой окунает в нужную атмосферу и очень грамотно оттеняет реплики.
Спектакль можно без преувеличения назвать бенефисом Анастасии Альмухаметовой. Она Медея, леди Макбет, Маргарита, она проклинающая своих палачей на костре оговорённая салемская ведьма. Она – каждая из умерших от страдания и горечи женщин, которые стали для своих мучителей самыми страшными кошмарами. Дикая, непокорённая, готовая из мести убить то, что любит больше всего на свете, она умудряется быть одновременно трогательной и несгибаемой. Жалеть её не получается лишь потому, что жалость унизит её гордое свободолюбивое сердце.
Ясон в исполнении Виктора Ворзонина кажется не каноническим злодеем-изменником, а легкомысленным дураком, пожинающим плоды своей глупости. Он ходит мягко, как большой хищник, как знающий себе цену мужчина. Он так спокоен и почти ироничен в начале, так упивается своей силой и властью, когда тянет отбивающуюся Медею к себе за подол платья, что смотреть на его раскол – как наблюдать за сходом лавины. Его душит бессильной яростью, скручивающей его судорогой на полу, он словно идёт трещинами и осыпается, как казавшийся неприступным замок из песка, и смерть была бы спасением из свалившегося на него безумия.
Каждый в «Медее» на своём месте, органичен и гармонично встроен в это хитросплетение. Пронзительный монолог цирюльника в исполнении Антона Колесникова с подробностями гибели Главки и Креонта, пожалуй, пугают не меньше, чем сам сюжет. Это единственный из простых смертных, кто оказывается лицом к лицу с бушующей стихией по имени Медея. Ему страшно, и зрителю страшно вместе с ним.
На состоявшемся после показа обсуждении артистов спросили, каково это – работать с греческим режиссёром. Последовал ответ: «Сначала нужно понять, что он говорит. Потом – понять, что он хочет». Особенность заключалась не в языковом барьере, а в уникальном, понимающем взгляде Самуркаса на образ Медеи, в которой он признает один из важнейших женских мифологических образов. И он даёт ей время, сцену, пространство, воплощение, чтобы она могла донести свою неутихающую боль сквозь века.
И Медея говорит – по-русски и по-гречески, превращая идею о брошенной мужем женщине в идею о женщине, отброшенной всем миром. Древнегреческий сюжет воссоздан не на сцене. Его безжалостно выстроили в головах и сердцах зрителей без единой фальшивой ноты, окрасив кровью и золотом.
