В петербургском театре «Приют комедианта» с периодичностью раз в два месяца случается трагикомедия «Лир» в постановке Константина Богомолова – слово «идёт» ей не очень подходит, сходу загоняя в рамки репертуара и расписания. Бросаться громкими фразами о том, что Богомолов поднялся над привычными сценическими понятиями, мы не станем, да и не пытается его незатейливая непосредственность соперничать в новаторстве с современными пост-театральными иммерсивами. Однако обычным этот спектакль тоже не назовёшь, и относиться к нему хочется по-особенному.
Ирония заключается в том, что с первого взгляда ничего экстраординарного зрителю и не предлагают. Дано: события трагедии «Лир» в антураже послевоенного СССР с присущим Богомолову сюрреалистическим хулиганством.
Грязно-красная коробка сцены, в которой легко угадывается аллюзия на кремлевские стены, мигающие лампы, за секунду меняющие настроение с уютного на откровенно пугающее, опилки, пыльные портреты бессменного лидера под потолком, советская мебель, советское застолье с обязательным винегретом в стеклянной салатнице, советские люди – все в мешковатых одеждах, из которых по фигуре только дорогой костюм немецкого посла Заратустры (на то он и немецкий). Страна медленно разлагается, лидер уже и сам пыльнее своих портретов – у него рак. Рака вам покажут наглядно – пластикового, с клешнями, и, чтоб уж точно избежать недосказанности, зачитают статью про опухоль из толкового словаря. Лидер делит свои полумёртвые земли, и за торжественностью праздника и концентрацией духов «Красная Москва» ещё можно попытаться спрятать запах разложения.
Тут нет умопомрачительной сценографии, во главу угла поставлена примитивная до неприличия мысль о конце света, Шекспира традиционно мешают с разговорным нецензурным, застольные шутки и семейные дрязги – с грубоватыми гэгами. Можно вполне принять это за абсурдную трагикомедию, которой спектакль себя и позиционирует – тут есть над чем посмеяться, есть чему возмутиться, но ничего из происходящего не выходит за рамки зрительской фантазии. Все сцены можно пересказать и сложить в голове слушателя близкий к правде образ – в отличие, например, от той же метафизической «Игры» в театре им. Ленсовета. Именно поэтому пересказывать его мы не станем.
Потому что этот странный спектакль в какой-то момент словно трескается, и откуда-то извне в душное помещение пробираются холодящий ветер «Фуги Смерти» Пауля Целана, звенящий отчаянной нотой «Прощальный ужин» Вертинского и пронзительный монолог ницшеанского шута, призывающего «Заратустра, плюнь на этот город торгашей и вернись назад!». Но местный Заратустра в чёрной униформе не зажмёт шуту рот, чтобы остановить его грязные речи, потому что сам слишком долго жил здесь и увяз по пояс в их тошнотворной повседневности.
Спектакль оказывается эдакой стереокартинкой, в которой можно увидеть просто трагедию умирающего и обиженного на весь мир человека, а можно отвести голову, чуть сощуриться – и вздрогнуть, даже не столько осознав, сколько почувствовав, что всё это – про нас, и слова эти про нас, и эти смешные, отвратительные, знакомые люди – тоже про нас. И пугает даже не это, а то, насколько Богомолов не оставляет шанса на спасение. Выхода отсюда нет, впереди – только бесконечное, бессмысленное гниение. Тут и неизбежно приходящие в голову Кафка, Сартр и Камю кажутся недостаточно выразительными, потому что все они, красивые, безукоризненно литературные – в голове, а вкрадчивую липкость ужаса «Лира» ощущаешь на физическом уровне.
Все мужчины здесь играются женщинами, а женщины – мужчинами. Но готовые выбраться наружу обвинения в дешёвом популизме остаются беспочвенными – на смену пола не обращается никакого внимания. Это просто условие местного сумасбродного мира, которое надо принять к сведению – и забыть о нём. Можно, конечно, продолжить аналогию в сторону загнивающего запада и раскрепощённой Европы, однако куда ближе оно не к обесцениваю гендерных ролей, а к отделению их от характера и сути персонажа. Одно из обязательных наблюдений, без которых вы не покинете зал, – что одни и те же герои, произнося одинаковые реплики, воспринимаются по-разному, будучи сыгранными мужчиной и женщиной. Тут волей-неволей задумаешься – подождите, отдельно от всех интерпретаций, а Шекспир-то какими их писал?..
Вероятность того, что классический текст сложится с советской эстетикой и при всей абсурдности сцен будет смотреться гармоничной антиутопией без фальши, крайне мала, однако у «Лира» получилось. Даже необходимость литературной основы здесь сомнительна, как будто режиссёр с самого начала чётко понимал, что хочет донести до зрителя, а «Лир» оказался лишь удачным фундаментом – к тому же, наглядно демонстрирующим, как вершители судеб сами могут оказаться заложниками судьбы. Здесь, кстати, вообще трудно упрекнуть Богомолова в намеренных провокациях, просто потому что всё – и «Рамштайн» вместо советских гимнов, и выкашливание ребёнка, и нелепые поролоновые кишки из вскрытого живота – органично вписывается в общую горькую вакханалию. Возможно, дело как раз в том, что у происходящего нет никаких рамок, поэтому и выбиться из них невозможно.
Великолепной Розе Хайруллиной – главной музе Константина Богомолова – даже не надо играть короля, одного её присутствия достаточно, чтобы создать цельный образ. Ей не нужно ничего изображать и доказывать, её Лир – и так центр этой маленькой больной вселенной, то подхватываемый вихрем событий, то бросаемый в полном вакууме и пустоте, несмотря на обилие персонажей. Он бесконечно одинок, сам себе и шут, и король, наедине со своим раком (выводком раков), – и если шекспировский Лир вызывал целую гамму чувств, то этого Лира просто искренне жаль. Он груб, наивен и непосредственен – как старик или ребенок. Он пассивен перед миром, о былом величии напоминают лишь неожиданно прорезающийся в застольных песнях громовой голос и то, как его по привычке боятся родственники.
На самом деле, Лир давно уже беспомощен и неисправимо отравлен – не столько раком, сколько смирением и безнадежностью. Даже «позолоченной бабочкой» оказывается он сам, едва попав в хваткие руки Корделии и Заратустры – поделить героев на «своих» и «чужих» у вас не получится.
В программке заботливо пропечатали цитату режиссёра о том, что конец света наступил где-то во Вторую мировую, а мы не заметили, и так и продолжаем жить по привычке, не живые и не мёртвые – «будто Смерть оказались не разовым ударом, Смерть оказалась действительно звучащей однообразной нотой». Но это не ключ к пониманию его «Лира»и не какое-то переворачивающее всё откровение. Ведь ощущение затхлости, безнадёжности и глухой ностальгической печали не просто считывается в спектакле – оно впитывается, проникает под кожу, заставляя снова и снова возвращаться мыслями к грязно-красным стенам и маленькому потерянному Лиру в костюме на три размера больше. Забудутся сцены, реплики и шутки, останется только привкус – но не от спектакля, а от того, каким несправедливо правдивым он кажется, даже не пытаясь спрятаться за метафорами и аналогиями. Константину Богомолову уже удалось затащить вас в свой ад и хотя бы на какое-то время сделать его вашим.
И как пишет он о конце света – «как звук ремонта под окном, к которому привыкаешь и перестаешь замечать, и иногда его заглушает музыка, смех и прочие радости жизни, но основная нота длится», – так и «Лир» будет долго всплывать в сознании такой вот грустной, но отчего-то даже успокаивающей нотой. Потому что все мы – плоды творения этого агонизирующего, запертого в мёртвом теле мозга, снова и снова садимся за праздничный стол в шесть вечера после войны.
