Дмитрий Ермак – яркое имя в современном театре и кино, актёр и телеведущий, обладатель премии “Золотая маска 2016” за главную роль в мюзикле “Призрак Оперы”, на которую его утвердил лично легендарный Эндрю Ллойд Уэббер. В преддверии музыкального спектакля “Хищники” Дмитрий согласился побеседовать с нами о грядущей премьере, классической литературе и русской скуке, бессмысленной и беспощадной.
Чеховская “Драма на охоте” больше известна не как литературное произведение, а как фильм “Мой ласковый и нежный зверь”. Как, по-вашему, в чём основные отличия истории, рассказанной фильмом, от истории, рассказанной “Хищниками”?
Первое и главное отличие в том, что мы живем уже в новом веке, мы другие люди: у нас другие ритмы, энергия, мировоззрение. Это ведь не десятилетие прошло, а полвека. Искать тут отличия – неблагодарное дело, не говоря уже о том, что сравнивать кино и театральный проект – это все равно, что рэп с русской народной музыкой сопоставить. И то и другое является частью искусства, и нельзя сказать, чтобы что-то было плохо, а что-то хорошо: это чисто вкусовые вещи. Для меня важно играть ту историю, которую я играю, какую я прочёл по-своему, и чувствовать то, что я сейчас чувствую, как человек – именно я, именно сейчас, в июне 2019 года.
“Хищники” при всей мрачности сюжета заявлены как трагикомедия, хотя комедию в этом произведении Чехова разглядеть довольно сложно. Насколько верно такое определение?
Да, это действительно трагикомедия. Там есть какие-то вещи, в которых можно найти юмор – трагический, больной, но юмор. Я больше не согласен с тем, что этот спектакль заявлен как мюзикл: на мой взгляд, он не имеет никакого отношения к этому жанру. Это драматический спектакль – действительно с прекраснейшей музыкой, основанной на старорусских романсах, частично уже забытых, частично по-новому аранжированных нашей блестящей Таней Солнышкиной, которая как раз очень давно работает в жанре мюзикла.
В спектакле звучит и Глинка, и Рубинштейн…
Да, абсолютно верно. Их романсы при этом не делают спектакль мюзиклом, а я с этим жанром дружу очень хорошо и близко, как вы понимаете. Сама по себе драматическая природа, психология произведения Чехова – она не позволяет ему быть мюзиклом. И я так говорю не потому, что мюзикл – поверхностный жанр, мы прекрасно знаем, что есть и “Суини Тодд”, и “Призрак Оперы”. Просто всё-таки техническая нагрузка в мюзикле несколько другая. В данном случае я бы сказал, что это именно драматический музыкальный спектакль.
В команде спектакля есть как крупные мюзикловые артисты, так и артисты драматические. Легко ли в процессе работы было сочетать эти два направления? Всё-таки у каждого своя специфика подачи.
Открою вам секрет: где-то половина самых востребованных актёров мюзикла в России являются драматическими актёрами – начиная с меня. У меня образование драматического артиста, у моего коллеги по сцене Игоря Балалаева образование – тоже, у моей партнёрши по спектаклю, блистательной мюзикловой актрисы Наташи Быстровой, моей жены, – ну, вы поняли. На самом деле, никто из нас не ставит чётких разграничений: ровно таким же образом люди существуют и на Бродвее. Почему-то в нашей стране есть некое клише, связанное с мюзиклами. Понятно, что, например, опера – это опера, это сугубо музыкальный жанр, но мюзикл несравнимо более широк. Мы же понимаем, что это уже жанр синтетический: ты должен уметь делать не одно, так другое. Конечно, если именно в мюзикл попадает актёр, не оснащённый вокалом, не владеющий своим телом, у которого плохо с чувством ритма, – это уже проблема. Но я с гордостью могу сказать, что половина наших “топовых” мюзикловых актёров могут спокойно существовать и в драматических театрах. Просто в своё время они выбрали музыкальное направление.
Вы упомянули, что с вами на одной сцене играет ваша супруга. Помогает ли присутствие родного человека на сцене или, напротив, отвлекает?
Понимаете, один спектакль был уже сыгран, и сейчас мы разведены в разных составах. Я репетировал роль Зиновьева, но мне пришлось уйти, потому что у меня возникла другая премьера: я играю главную роль в мюзикле “Ромео против Джульетты”, который буквально на днях с грандиозным успехом прошёл на сцене Театра оперетты. Поэтому мне пришлось, как говорится, – артисты поймут, – “разводить занятость”. Сейчас я не репетировал с Наташей, у нас были только читки, я присутствовал только на первом, скажем так, “пробном” спектакле, так что дальше время покажет. Что же до присутствия… Единого знаменателя нет. Но в любом случае это всегда интересно: можно рассчитывать на очень точную критику и какие-то важные замечания.
Фото из спектакля “Хищники”. В роли Оленьки – Наталья Быстрова
У вашего героя, Зиновьева, довольно противоречивая позиция и сильно размыты рамки морали. Кто он, на ваш взгляд – всё же “хищник” или, скорее, жертва обстоятельств?
Я бы, наверное, сказал, что Зиновьев – глубоко одинокий человек. Скажем так: нереализованный. Умирающий от скуки. Вот эти темы скуки, одиночества и какой-то пронзительной пустоты – они очень часто проступают именно в персонажах русской классики. Я недавно был в Плёсе (второй раз стал крестным у своих друзей), и я очень… вкусил эту атмосферу. Там же, кстати, снималась “Бесприданница”, да и очень многие образы в классике этому созвучны: и Островский, и Чехов, и у Тургенева это есть. Это сейчас у нас есть гаджеты, если что – сел на машину и поехал, а вот они, простите, дохли от скуки, от этой нереализованности. От какого-то ощущения, что жизнь их заключена в большой тюрьме, несмотря на то, что вокруг птицы, природа, благодать. И вот именно эта тема очень важна. Я не пытаюсь сделать своего персонажа антагонистом или сугубо отрицательным: в принципе, по театральной школе я обязан его оправдать. Я не могу сказать, что он мне симпатичен; но мне его жалко.
Скорее всего, это даже помогает его играть.
Безусловно; в некоем смысле он и правда может быть больше жертвой. Там есть такие действительно противоречивые вещи, когда ты даже не знаешь, почему он так поступил: потому что мог, наверное? Почему так поступила она, героиня? Почему они не сказали, что любят друг друга, что не дало? Наверное, где-то гордость, где-то принцип, где-то действительно какие-то устои того времени… Вообще, я уверен: в этих ролях можно копать и копать, и даже не с первым спектаклем, а уже с двадцатым ты будешь определять какие-то новые мотивации и поступки своего персонажа.
А какой метод вам ближе – понять героя или найти в себе что-то близкое к его образу?
Мой самый близкий метод – слушать интуицию. Это когда читаешь и, знаете, психика твоя откликается на текст. Безусловно, бывают моменты, когда ты просто математикой этой вычисляешь: ага, вот это так, потому что так. Но больше, естественно, роешься в себе и полагаешься на интуицию. Конечно, круто, когда роль на сопротивление, когда в тебе этого вообще, например, нет. Но действительно здорово, если природа актёра в тебе сама отзывается, причем настолько мощно, что всё сразу встаёт на свои места.
Чехов в конце повести пишет, что у вашего персонажа в лице нет “ни раскаяния, ни сожаления”…
Мне кажется, что персонаж просто понял, что можно, конечно, загнать себе пулю в висок, – либо можно как-то жить. То есть там и проявляется этот цинизм. Дальше можно домысливать, но то, что в итоге он несчастный человек, – это факт. И жизнь его будет не сладкой.
Это довольно депрессивное произведение даже по меркам Чехова.
Да!
Отвлекаясь от темы премьеры: вы недавно вошли в состав жюри фестиваля “Золотая маска”, сами будучи лауреатом этой премии. Сформулируем так: что для вас было более волнительно, судить или быть судимым?
Конечно, быть судимым! Вы знаете, те спектакли… Я до сих пор помню: у меня было две номинации (За мюзиклы “Русалочка” и “Призрак оперы”. – Прим. Ред), в первой я не выиграл, во второй выиграл. И здесь я действительно хотел получить премию за Призрака. Как вам объяснить… Мне кажется, действительно такого волнения у меня никогда не было. Это был либо пан, либо пропал: или ты остаешься на уровне середнячка, или все-таки тебя признаёт театральное сообщество, как некое событие того года. Это вещи на самом деле ненужные, не надо, чтобы они держали тебя всю жизнь, – “Маска”, всё это признание, – но мы все люди. Так что быть судимым было намного волнительнее и страшнее.
Олег Меньшиков как-то раз сказал, что если человек выходит на сцену и не боится, то он или говорит неправду, или не артист. Как считаете вы?
Ну, может быть. Есть спектакли, в которых я полностью спокоен, полностью распределён, я дышу этим, меня ничто не смущает…
Ваша “зона комфорта”?
Да, абсолютно верно. Но, безусловно, перед каждой премьерой – совсем другое дело. Естественно, я сомневающийся человек, что-то ищу, я претенциозен к окружающим, и ровно такая же претензия у меня и к себе – и по поводу исполнительской техники, и по уровню мастерства. Но я понял, что имеет в виду Меньшиков. Этот нерв… Он даёт ощущение жизни какой-то. Другое дело, что если ты не нервничаешь, то, наверное, сильно “замылен”, не вдохновляет тема, либо в тебе уже нет должной степени трепета к тому или иному спектаклю. Это бывает. Может быть, для тебя потерялась степень значимости, “понизилась планка”. Зато ты свободен. Так, иногда трясёшься-трясёшься, и ничего не получается, а когда ты свободен, бывает, что тебе потом говорят: “Это был мастерский спектакль”.
Не так радикально?
Не так: у всех же психика разная.
