Сергей Бушуев — нейрохирург, работающий преимущественно с тяжелыми пациентами с черепно-мозговой травмой, с заболеванием головного мозга, иногда – с заболеванием спинного мозга и с поражением позвоночника. Работая в больнице по оказанию экстренной помощи, ему часто приходится сталкиваться с пациентами с тяжелыми черепно-мозговыми травмами или с травмами позвоночника. Чинит людям головы, восстанавливает их мысли и даёт им надежду на прямохождение.
Что вас привело именно в медицину, и почему именно нейрохирург?
– В медицину меня привела какая-то детская мысль. Мне родители рассказывали, что в год-два я уже хотел быть доктором, наряжался Айболитом на Новый год. Не знаю, почему, но никогда не видел себя в какой-то другой профессии – только врачом.
Нейрохирургия – это как запретное яблоко в райском саду. Своеобразная звезда, к которой стремишься, рвешься. Я поначалу даже не знал, что это вообще такое. Знал, что это классное название – «нейрохирург». Даже не зная, чем они занимаются, еще в школе, в старших классах, я хотел быть именно нейрохирургом. Тогда интернета как такового еще не было, и полноценно узнать, кто эти специалисты, у меня не было возможности. Но потом я поступил в институт и, проучившись немножко, получив какие-то первоначальные знания по медицине, пошел дежурить в городскую больницу, где и познакомился с нейрохирургией как специальностью. Дежурил я достаточно много и нарабатывал общий опыт и с нейрохирургами в том числе. У меня было где-то 5-6 ночных смен в неделю, и я дома практически не появлялся.
Достаточно серьезно в той больнице, где я дежурил, относились к экстренной операции. Пациента брали на операционный стол только с очень серьезными показаниями. И это меня научило, так скажем, более ответственно относиться к своим словам и высказанному мнению. Особенно к тому, что я написал. Потому что, как говорится, написанное врачебное слово — это три сказанных.
Во время этих дежурств Вы окончательно поняли, что хотите быть нейрохирургом?
– О, это да. Вы не представляете, какое это удовольствие – видеть живой мозг человека.
Вы сейчас говорите как доктор Лектор.
– Один мой товарищ сказал, что здоровые люди не становятся врачами. А сами посудите, какой человек хочет выслушивать о проблемах, о болезнях другого человека? Человек не приходит со словами: «Спасибо, доктор, меня ничего не беспокоит».
Все приходят, когда у них что-то болит. И зачастую нужно разбираться, почему именно болит, как он себя до этого довел. Особенно в России у нас люди болеют годами, прежде чем к врачу идти. Нужно выяснить, чем он болен и когда же это все-таки началось, ведь на одну болезнь уже наслоилось 2-3. А нейрохирургия – это та путеводная звезда, которая позволяет мне в этом разобраться.
Где Вы учились?
– В военно-медицинской академии имени Кирова, г. Санкт-Петербург. Нейрохирургия там считается, по мнению большинства врачей, даже с ней не связанных, чуть ли не самой лучшей в нашей стране. В военной нейрохирургии есть определенные особенности: изучается боевая травма, чему «гражданских», например, не учат. Я очень часто вижу, что «гражданские» врачи не могут даже правильно классифицировать огнестрельное ранение.
Как карьера строилась после окончания вуза?
– После окончания института я уехал работать в Мурманск. Я очень люблю этот город, хотя там ни разу до этого не жил. Радовала сама идея жизни около холодного моря, прямо-таки как настоящий северный человек. Больница, в которой я работал, – единственная на весь регион, и всех пациентов везут к тебе в этот единственный стационар. Очень хорошее обеспечение, на достаточно высоком уровне. В Москве таких больниц, наверное, 2 или 3, за исключением Центрального института нейрохирургии. И там я проработал два года. Вышел на самостоятельные операции по опухолям головного мозга.
Потом трудился в Главном военном госпитале им. Н.Н. Бурденко Минобороны России. Там я проработал год до реформы здравоохранения, после которой моя зарплата уменьшилась ровно в три раза. Я даже не смог себе оплачивать съемную квартиру.
У меня зарплата с 68 тысяч упала до 20. После этого меня как раз переманили на открывшееся отделение в Зеленограде – в принципе, с большими перспективами. Мы с заведующим отделением выполняли некоторые операции, которые в России до этого никто не делал.
Например, мы сделали операцию на позвоночнике по поводу перелома двух позвонков пациенту с гемофилией (заболевание, связанное с нарушением процесса свёртывания крови. – Прим. Ред.). Его кровь вообще не сворачивалась. Такого пациента не брал даже Центральный институт травматологии, где такие операции делали в принципе. Мы взяли на себя такую ответственность. Благо нам этот институт помог с обеспечением специальных препаратов – человеку вводились факторы свертываемости, чтобы он на операции не истек кровью.
Еще сделали одну похожую операцию – собирали позвоночник. Потом стали часто оперировать патологию, которую отказывались в большинстве больниц Москвы, – это заболевания, связанные с гнойным поражением позвоночника.
Какие могут быть пути карьерного развития? Свою клинику открыть и стать там заведующим отделением, или как?
– На самом деле, путей основных всего два: это быстро стать классным специалистом или очень долго им становиться. Другого варианта я просто не вижу. Быстро стать классным специалистом можно только при наличии каких-то связей. Тогда ты становишься заведующим отделением и уже можешь руководить докторами, с которыми ты работаешь.
А второй вариант — это потихоньку прогрессировать в одном направлении, параллельно искать возможности для развития еще и в другой области, чтобы стать специалистом очень широкого профиля. Потому что у нас, в России, к сожалению, узкие специалисты — это единичный товар, и они работают в редких учреждениях. Туда просто так не попасть «простому смертному».
Врач должен развиваться как раз во всех направлениях, в том числе и в научной области. Чтобы знать последние достижения, я должен читать много научной литературы. К сожалению, в российской литературе их не так много. Приходится овладевать иностранными языками. Благо все специалисты стараются в литературу вкладывать информацию на английском языке, и его знания достаточно.
В гражданской сфере я вынужден развиваться в направлении сосудистой нейрохирургии, онкологии, травм головного мозга, травм позвоночника, ортопедии комплексной, охватывать очень большой спектр патологий. При этом, поскольку я работаю в отделении, должен уметь выхаживать больного, знать клиническую фармакологию, перечень нововведенных лекарств, а также быть таким «модным» специалистом, как нутрициолог, потому что в нейрохирургии это достаточно важная область.
Что это такое нутрициолог?
– Он должен знать физиотерапевтические методы лечения и дополнительно примеры лечебной физкультуры, гимнастики, то есть что-то, чем человеку в дальнейшем можно помочь. Также нужно быть еще и реабилитологом, чтобы знать, как в дальнейшем проводить реабилитацию пациента.
Что Вы думаете насчет российских технологий в медицине?
– Необходимо внедрять свои технологии, российские. К сожалению, в свое время производство медицинского оборудования и расходных материалов было искоренено донельзя, и истребили практически все. И 90% процентов того, что сейчас выпускается (причем на территории России), производится посредством импортных станков и материалов. Потому что пока в России производство, например, того же титана очень проблематично.
Есть сейчас такая тенденция, что люди, пользуясь интернетом, ставят дома себе диагнозы.
– Это постоянно происходит, причем не только после чтения статей в Сети. Очень много медиков приходит ко мне с требованием назначать то-то и лечить так-то больного – как правило, своего родственника. Хотя практически 80 % врачей не имеют представления, что такое черепно-мозговая травма и нейрохирургия вообще. Стоит ли говорить о людях, большинство которых получают информацию, доверяют тебе, но все равно не понимают, что происходит. Хотя в данном случае это и не особо важно – главное, чтобы они тебе доверяли.
А Вы можете стоять, скажем, в очереди супермаркета и отмечать про себя: «Вот та женщина – у нее там грыжа между таким и таким позвонком». Видеть заболевание сразу?
– Да, зачастую так и получается. Большинство проблем мне уже известно – можно сказать, опыт.
Расскажите про операции. Мне кажется, самое интересное в вашей работе – это то, что вы видите живой мозг человека.
– И могу трогать пальчиком (смеется). А если про операции, то благо сейчас есть такие методики, как КТ и МРТ, и практически 80% операций можно 100% запланировать. Врач с опытом уже заранее предполагает, какой консистенции будет опухоль, как она будет выглядеть визуально. То есть мы это уже, в принципе, по своему опыту определяем. Да, случается очень много моментов, когда ты формируешь доступ к опухоли, откуда будешь ее удалять. Но это случается реже.
Нейрохирургия работает по правилам – только с хирургическим микроскопом. Некоторые профессора от этого отлынивают, потому что ему очень сложно привыкнуть, приучиться к работе с микроскопом, и это очень трудоемкий и, скажем так, напрягающий момент.
Бывает такое, что хирург не может различить опухоль и здоровую ткань. Сейчас есть очень хорошие методики, которые позволяют хирургу «прокрасить» структуры. Вот, например, вводится препарат, который обладает флюоресценцией, светится под определенными лучами, и он накапливается опухоли. То есть выключается свет, у хирурга специальный микроскоп, и он видит светящуюся ярким синим цветом опухоль.
Бывает, опухоли растут…Был у меня однажды случай: удаляли очень злокачественную опухоль. Молодой парень с субтотальной опухолью – такая удаляется практически полностью. Еще не успели снять швы, а опухоль так выросла, что проросла сквозь швы и кожу. То есть настолько быстрый рост, что в течение нескольких дней она не только достигла предыдущих размеров, но и превзошла их!
А еще есть такие операции – называются «эвейк» – в переводе на русский это «операция с пробуждением»: во время операции на функционально значимых зонах головного мозга пациента будят, и он находится в ясном сознании. Бывали случаи, что если эвейк выполнялся у музыканта, то пациент во время операции играл на скрипке. И если у него игра становилась хуже, то хирург останавливался в той области, где он работал.
Также могут быть, например, операции в зависимости от их локализации. Например, пациента во время операции пробуждают, и невролог, который за ним наблюдает в этот момент, показывает ему различные картинки с изображениями: дом, животное, зеленый квадрат. И человек должен это назвать. Если он его называет неправильно или затрудняется ответить, значит, хирург уже зашел слишком далеко, ему нужно отодвинуться, что-то сделать по-другому. В головном мозге нервов нет, пациент не чувствует вмешательства врача.
А у Вас были операции, когда человек в сознании?
– Ни разу. Я к этому хочу прийти. У нас в России, к сожалению, это единичные случаи, такая практика только в Институте нейрохирургии.
Вы довольны своим финансовым положением?
– Скорее нет. Банальный пример – зарплата нейрохирурга в тех же США начинается от двух миллионов долларов в год. Однажды мой друг-коллега поехал туда к брату-предпринимателю. Разговорился там с его друзьями: они допустили оплошность, спросив, кто он по профессии. Друг сказал, что он нейрохирург. Друзья брата больше не знали, как с ним общаться, ведь он находился на несколько социальных ступеней выше их.
За что Вы любите свое занятие?
– За что люблю… Ну, например, когда при выборе направления лечения проявляешь настойчивость, при этом и пациент, и коллеги против твоего решения. А в итоге пациенту потом действительно становится лучше. То есть, как ты думал, так и получилось. И все такие подходят по плечу похлопать: «Молодец, парень. Правильно думал, верно решил». У меня много было таких случаев, особенно в Мурманске.
Ещё очень нравится работать с детьми. Дети – это вообще классно.
Насколько сильно Вы вообще привязываетесь к пациентам?
– К сожалению, очень сильно. К большинству. Ведь когда пациент действительно нейрохирургический, и ты занимаешься им вплотную, то очень много пропускаешь через себя, и это очень плохо, к сожалению. Многие считают, что врач так и должен, но на самом деле происходит выгорание личности. И потом, как бы объяснить… мы по-другому начинаем на жизнь смотреть. Моя жена до сих пор мне удивляется, когда я очень серьезно воспринимаю трагедию близких.
Фото: Михаил Бертман
